"А я запустила редакторскую работу, перестала сочинять заметки, и меня переизбрали. Выбрали редактором Нинку Рудковскую.
Вот это был правильный выбор. Она посещала литературный кружок при Доме пионеров и собиралась, когда вырастет, стать журналисткой. Главное, в ней была организаторская жилка. Она не просила, как я, а приказывала:
- Ты напишешь заметку о вчерашнем сборе.
- Ты напишешь об успеваемости.
Сама Нинка писала передовые. Это были гладкие, правильные передовые, их обычно никто не читал, но тем не менее Нинка вкладывала в них всю свою правильную и добросовестную душу.
Она никогда не врала. Ради правды она могла пойти против всего класса.
В прошлом году 8 Марта Наташка Калашникова подговорила весь класс опоздать на десять минут на первый урок - отмочить такую праздничную шутку. Нинка единственная отказалась - принципиально!"
"Дверь открылась, мы промаршировали мимо ошарашенной учительницы и расселись по своим партам с чувством удачно выполненного розыгрыша.
Марьяша с минуту стояла неподвижно, потом, не говоря ни слова, вышла из класса и вернулась с директоршей, Любовью Ивановной, или попросту Любашей.
Началась обычная процедура:
- Пусть встанет тот, кто организовал это хулиганство.
Потом:
- Пусть самый честный из вас встанет и скажет, кто это придумал.
Потом объясняли про ложное понимание чувства товарищества. Настоящий товарищеский поступок - не скрывать имя преступника, а назвать его во всеуслышание, чтобы земля горела под его ногами. Ведь он своим молчанием подводит своих же товарищей.
Я изо всех сил старалась не оглянуться на Калашникову. Боялась, что кто-нибудь не выдержит и оглянется невольно, а может быть и с умыслом. Но никто не оглянулся.
Тогда был раскрыт классный журнал:
- Беркович, ты?! Борисова, ты?! Варламова, ты?!
Любаша кричала:
- Это не простое хулиганство! Это политическое хулиганство! Я давно замечаю, что в классе нездоровые настроения! Да у вас подпольная организация! - И звенела ключами.
Никакой у нас не было подпольной организации. Правда, мы на праздниках обычно собирались у Калашниковых. На школьных вечерах было скучно, а у Калашниковой - весело. И кроме того, у нее одной из класса была отдельная квартира. У нее дедушка был академик."
"Рудковская тоже не выдала Калашникову. Впрочем, она не знала, кто зачинщик.
На переменах только и было разговоров: выдала бы Рудковкая или не выдала, если бы знала? Большинство склонялось, что выдала бы. Не из подлости, а именно из принципа.
Нинку обзывали прямолинейной дурой, а она отвечала, что пусть она прямолинейная дура, но она хочет спасти класс, потому что класс разменивается на безыдейные мелочи, в то время когда вокруг столько интересных дел: диспуты, коллективные походы в театры и кино, стенгазета, которая должна стать ярким отражением школьной жизни, а не формальным мероприятием.
- Вот, например, поступок Корневой и Варламовой! Это же тема для фельетона!
Поступок был действительно из ряда вон выходящий: Софка Корнева и Кирка Варламова явились в класс с накрашенными ногтями! Нам не разрешали не то что маникюр делать - даже капроновые чулки носить, только простые, в резиночку. И ленты вплетать в косы только черные или коричневые. А тут такой разврат - ярко-розовые ногти!
- Это сразу надо пресечь! - сказала Нинка.
И поручила мне написать фельетон.
Я написала. Фельетон начинался так:
"Софа и Кира вошли в класс, воровато пряча под фартуком руки. Глаза их стыдливо бегали. Девочки шмыгнули к своей парте и молча сели. Весь класс недоумевал: что случилсь с веселой Софой и озорной Кирой? Почему у них сегодня такой замкнутый вид?
Но вот Софа вытащила из-под фартука руки, чтобы вынуть из портфеля книгу, а Кира приялась точить карандаш.
Что это?.. Ученицы с отвращением отпрянули: на ногтях Софы и Киры розовыми бликами играл и переливался маникюр..."
И так далее. Фельетон назывался "Зловещие блики".
- Живо написано, - сказала Нинка. - Просто очень. Только морали нет.
- Мораль я не умею, - сказала я.
- Без морали нельзя, а то не поймут. Ладно, я сама напишу.
Нинка написала:
"Мы хотим, чтобы все поняли: истинная ценность человека не во внешней красоте, а во внутренней. Нужно добросовестно учиться, слушаться учителей и выполнять все общественные поручения. В этом и есть истинная красота советского школьника."
"А через некоторое время произошел такой случай.
У нас была контрольная по алгебре, и я задачу, как всегда, не решила. Элька Микаэлян прислала мне шпаргалку, но тут раздался звонок, и Георгий Нилыч начал отбирать тетради у тех, кто еще не сдал. Я воспользовалась его подслеповатостью и сдала тетрадь по русскому, а на перемене все списала со шпаргалки и, пока учитель колдовал над журналом, попыталсь незаметно всунуть тетрадь в его раскрытый портфель. Но возле портфеля дежурила бдительная Рудковская.
- Если ты это сделаешь, - сказала она, - ты будешь отвечать перед все классом.
Класса я не боялась и попыталась Нинку обойти.
- Георгий Нилыч! - негромко позвала она.
- Сволоч ты! - сказала я, отступая от портфеля.
- А на тех, кого я не уважаю, - ответила она, - я не обижаюсь.
На следующий день Нинка мне сказала:
- Я что подумала: ты должна написать фельетон о вчерашнем случае.
- Я? Сама о себе? Спасибо, что-то не хочется!
- Как ты не понимаешь! - сказала Нинка. - Ты погибаешь в болоте беспринципности. Тебя засасывает. Я хочу спасти тебя от самой себя. Если ты напишешь, ты вырастешь в моем мнении.
Мой фельетон назывался "Однажды на перемене".
Начинался он так:
"К портфелю учителя, воровато озираясь и пряча под фартуком тетрадь, подкралась Валя Львова. По лицу ее блуждала наглая улыбочка..."
Мораль к моему фельетону снова приписала Нинка: "В эти замечательные дни, когда вся наша страна, уверенная в завтрашнем дне, твердой поступью..." и т. д.
К ноябрьским праздникам Нинку приняли в комсомол.
Уж тут она развернулась! Проводила политинформации, организовывала диспуты, ее посылали делиться опытом в другие школы, даже в 36-ю - мужскую! А наша скромная стенгазета благодаря Нинкиному руководству и отчасти моим разоблачительным фельетонам приобрела такую популярность, что ее теперь вывешивали на специальном стенде между третьим и четвертым этажами.
В общем, у Нинки были сплошные успехи.
А у Наташки Калашниковой - сплошные неприятности. У нее в парте кто-то нашел и пустил по классу книжку стихов Есенина. Книжку отобрала Марьяша и передала директору. Наташкиных родителей вызывали на педсовет и грозили исключить Наташку из школы за чтение запрещенных поэтов. Не исключили, но в комсомол не приняли."
"Она протянула мне свернутую в трубочку газету. Статья была обведена синим карандашом и называлась что-то вроде "Прибежище безродных космополитов". В статье часто упоминалась фамилия Наташкиного дедушки-академика. Так вот он кто, этот с виду такой симпатичный дедушка! И ведь сидел с нами за столом, угощал конфетами...
- Поняла? - спросила Рудковская. - Это все, между прочим, взаимосвязано. А ты заметила, как они нас всегда зазывают? И пирожные, и конфеты... Мне это всегда казалось подозрительным, но теперь, в свете этой статьи, я окончательно все поняла. Они нас вербуют!
Меня обожгло ужасом. Вербуют! Шпионы! Космополиты!
Я не очень-то представляла себе, что такое космополиты, но что-то очень гадкое, хотя и получше, чем враги народа. Так вот кто такая Калашникова в свете статьи!
...Но, честное слово, какой же она враг народа? Она вся как на ладони."
"Два дня я думала - как разоблачить Наташкину сущность? Никто же не видел, как она плакала одна в пустом классе, одна я видела. Не будет же она перед самой собой притворяться.
На третий день после уроков я протянула Рудковской то, что написала. Она тут же села на парту и стала читать. И вдруг у нее брови полезли на лоб.
- Я от тебя этого не ожидала! Тебе что поручили? Мало ли, что она плакала?
- Нет, не мало! - закричала я. - Что видела, то и написала. А вранье не буду писать! Откуда она знала, что Есенин запрещенный? В предисловии об этом не сказано! И потом, ну и что, что дедушка - скрытый враг? Она же сама не скрытый враг! Ты что, Калашникову не знаешь?
- Вообще-то знаю, - сказала Нинка. - Вообще-то ты в чем-то права. Нет, ты меня, правда, в чем-то убедила... Но мы уже все на бюро запланировали: сначала фельетон, потом Калашникову и еще троих из "Б" будут обсуждать на открытом комсомольском... И я прямо даже не знаю...
Нинка в задумчивости грызла конец косы.
Во вторник на сдвоенной литературе мы писали сочинение. Был образ Печорина. Как раз то, что я хотела. Я уже дописывала план, как вдруг дверь открылась, всунулась голова директорской секретарши:
- Львову к директору!
Меня?! У меня сразу душа ушла в пятки. Я встала и пошла к двери. Весь класс проводил меня сочувствующими взглядами."
"И вот я в третий раз стою перед директорским столом, а напротив, в кресле, сидит Любаша и что-то пишет, не поднимая головы. Я смотрю на ее серый платок, похожий на оперение хищной птицы.
Она отложила ручку, подняла голову и негромко приказала:
- Рассказывай.
- А что рассказывать? - спросила я с трусливой готовностью.
- Когда собирались последний раз у Калашниковой?
- На ноябрьские. Да, точно, восьмого!"
"- Ты, - прервала мой лепет директорша. - Лично ты. Вылетишь. Из школы. С волчьим билетом. Если не скажешь, кто у вас организатор. Скажешь - поставлю тройку по поведению, этим отделаешься. Ну?
В ошарашенной голове моей тупо заработала мысль: назвать - тройка по поведению, не назвать - волчий билет. Тройка лучше, чем волчий билет. Но кого назвать, если некого назвать?!
- Ну?!! - страшно крикнула Любаша.
...А девчонки там пишут сочинение. Образ Печорина. Счастливые...
- Вот он, приказ об исключении, - сказала Любаша. - Мне его только подписать...
И она обмакнула ручку в чернила.
- Любовь Ивановна, не надо! - завопила я дурным голосом. - Я же говорю! Я же не отказываюсь! Но я же не знаю, кого назвать!
- А ты вспомни, - сказала Любаша. - Какие песни пели, о чем говорили. Кто больше всех говорил. Подумай и вспомни. Вот тебе бумага, вот ручка. Не хочешь говорить - напиши. А я по делам схожу."
"Может, назвать? А кого? У Калашниковой многие были. Может, Калашникову одну назвать? Раз все равно уж на нее навалились. Ей семь бед - один ответ, а меня отпустят... Я уже просто не могу!
Вошла Любаша, вслед за ней Нинка Рудковская, Северина - все наши восемь комсомольцев. Значит, уроки кончились. Два часа я уже здесь."
"Любаша прошлась вдоль шеренги, звеня ключами.
- Так-то вы честь школы поддерживаете? Комсомольцы! За вашей спиной подпольная организация действует, антисоветские стихи распространяет, а вы?..
Нинка вышла вперед и одернула платье.
- Я даю вам честное комсомольское, что у нас нет никакой подпольной организации. У Калашниковой мы собирались всем классом. Антисоветских стихов не читали.
- Что? - сказала Любаша. Это прозвучало так: "Чта-а?" - высшая степень презрения. - Калашникову защищаешь? Ты?!
Нинка всегда бледнела, когда волновалась, а сейчас она была прямо белая. Голос у нее срывался, но не от страха. Она, когда чувствовала свою правоту, никого не боялась. Хотя Любашу и она боялась.
- Да, защищаю, - сказала Нинка. - Я с ней долго говорила. Да, у нее много личных недостатков, но ведь недостатки есть у каждого! Она не организовывала никакой подпольной группы. Я ей верю. Я за нее ручаюсь.
- А вот я и тебя выгоню вместе с ней, - сказала Любаша. - Чтобы не ручалась за кого не надо.
- Я думала, что вы справедливая, - сказала Нинка. - А вы несправедливая. Я вас не уважаю и не боюсь.
Это она - Любаше!!
Дзын! Ключи шмякнулись на стол.
- А ну, все убирайтесь отсюда! - приказала Любаша. - И, брезгливо взглянув на меня: - И ты пошла отсюда!
Я разжала стиснутые пальцы, бросила ручку на чистый листок бумаги и рванула к двери. Толкаясь, мы вывалились из кабинета, оделись и - на улицу. А там было солнце! Капель! И воздух такой весенний, что у меня голова закружилась.
С крыш сбрасывали снег. На тротуарах и мостовой - сверкающие россыпи разбитых в мелкие дребезги громадных сосулек. Дворники стояли, подняв головы, и следили, чтобы обледеневшая глыба не свалилась кому-нибудь на голову.
Был конец февраля пятьдесят третьего года." (с) "ПИОНЕР"
Вот это был правильный выбор. Она посещала литературный кружок при Доме пионеров и собиралась, когда вырастет, стать журналисткой. Главное, в ней была организаторская жилка. Она не просила, как я, а приказывала:
- Ты напишешь заметку о вчерашнем сборе.
- Ты напишешь об успеваемости.
Сама Нинка писала передовые. Это были гладкие, правильные передовые, их обычно никто не читал, но тем не менее Нинка вкладывала в них всю свою правильную и добросовестную душу.
Она никогда не врала. Ради правды она могла пойти против всего класса.
В прошлом году 8 Марта Наташка Калашникова подговорила весь класс опоздать на десять минут на первый урок - отмочить такую праздничную шутку. Нинка единственная отказалась - принципиально!"
"Дверь открылась, мы промаршировали мимо ошарашенной учительницы и расселись по своим партам с чувством удачно выполненного розыгрыша.
Марьяша с минуту стояла неподвижно, потом, не говоря ни слова, вышла из класса и вернулась с директоршей, Любовью Ивановной, или попросту Любашей.
Началась обычная процедура:
- Пусть встанет тот, кто организовал это хулиганство.
Потом:
- Пусть самый честный из вас встанет и скажет, кто это придумал.
Потом объясняли про ложное понимание чувства товарищества. Настоящий товарищеский поступок - не скрывать имя преступника, а назвать его во всеуслышание, чтобы земля горела под его ногами. Ведь он своим молчанием подводит своих же товарищей.
Я изо всех сил старалась не оглянуться на Калашникову. Боялась, что кто-нибудь не выдержит и оглянется невольно, а может быть и с умыслом. Но никто не оглянулся.
Тогда был раскрыт классный журнал:
- Беркович, ты?! Борисова, ты?! Варламова, ты?!
Любаша кричала:
- Это не простое хулиганство! Это политическое хулиганство! Я давно замечаю, что в классе нездоровые настроения! Да у вас подпольная организация! - И звенела ключами.
Никакой у нас не было подпольной организации. Правда, мы на праздниках обычно собирались у Калашниковых. На школьных вечерах было скучно, а у Калашниковой - весело. И кроме того, у нее одной из класса была отдельная квартира. У нее дедушка был академик."
"Рудковская тоже не выдала Калашникову. Впрочем, она не знала, кто зачинщик.
На переменах только и было разговоров: выдала бы Рудковкая или не выдала, если бы знала? Большинство склонялось, что выдала бы. Не из подлости, а именно из принципа.
Нинку обзывали прямолинейной дурой, а она отвечала, что пусть она прямолинейная дура, но она хочет спасти класс, потому что класс разменивается на безыдейные мелочи, в то время когда вокруг столько интересных дел: диспуты, коллективные походы в театры и кино, стенгазета, которая должна стать ярким отражением школьной жизни, а не формальным мероприятием.
- Вот, например, поступок Корневой и Варламовой! Это же тема для фельетона!
Поступок был действительно из ряда вон выходящий: Софка Корнева и Кирка Варламова явились в класс с накрашенными ногтями! Нам не разрешали не то что маникюр делать - даже капроновые чулки носить, только простые, в резиночку. И ленты вплетать в косы только черные или коричневые. А тут такой разврат - ярко-розовые ногти!
- Это сразу надо пресечь! - сказала Нинка.
И поручила мне написать фельетон.
Я написала. Фельетон начинался так:
"Софа и Кира вошли в класс, воровато пряча под фартуком руки. Глаза их стыдливо бегали. Девочки шмыгнули к своей парте и молча сели. Весь класс недоумевал: что случилсь с веселой Софой и озорной Кирой? Почему у них сегодня такой замкнутый вид?
Но вот Софа вытащила из-под фартука руки, чтобы вынуть из портфеля книгу, а Кира приялась точить карандаш.
Что это?.. Ученицы с отвращением отпрянули: на ногтях Софы и Киры розовыми бликами играл и переливался маникюр..."
И так далее. Фельетон назывался "Зловещие блики".
- Живо написано, - сказала Нинка. - Просто очень. Только морали нет.
- Мораль я не умею, - сказала я.
- Без морали нельзя, а то не поймут. Ладно, я сама напишу.
Нинка написала:
"Мы хотим, чтобы все поняли: истинная ценность человека не во внешней красоте, а во внутренней. Нужно добросовестно учиться, слушаться учителей и выполнять все общественные поручения. В этом и есть истинная красота советского школьника."
"А через некоторое время произошел такой случай.
У нас была контрольная по алгебре, и я задачу, как всегда, не решила. Элька Микаэлян прислала мне шпаргалку, но тут раздался звонок, и Георгий Нилыч начал отбирать тетради у тех, кто еще не сдал. Я воспользовалась его подслеповатостью и сдала тетрадь по русскому, а на перемене все списала со шпаргалки и, пока учитель колдовал над журналом, попыталсь незаметно всунуть тетрадь в его раскрытый портфель. Но возле портфеля дежурила бдительная Рудковская.
- Если ты это сделаешь, - сказала она, - ты будешь отвечать перед все классом.
Класса я не боялась и попыталась Нинку обойти.
- Георгий Нилыч! - негромко позвала она.
- Сволоч ты! - сказала я, отступая от портфеля.
- А на тех, кого я не уважаю, - ответила она, - я не обижаюсь.
На следующий день Нинка мне сказала:
- Я что подумала: ты должна написать фельетон о вчерашнем случае.
- Я? Сама о себе? Спасибо, что-то не хочется!
- Как ты не понимаешь! - сказала Нинка. - Ты погибаешь в болоте беспринципности. Тебя засасывает. Я хочу спасти тебя от самой себя. Если ты напишешь, ты вырастешь в моем мнении.
Мой фельетон назывался "Однажды на перемене".
Начинался он так:
"К портфелю учителя, воровато озираясь и пряча под фартуком тетрадь, подкралась Валя Львова. По лицу ее блуждала наглая улыбочка..."
Мораль к моему фельетону снова приписала Нинка: "В эти замечательные дни, когда вся наша страна, уверенная в завтрашнем дне, твердой поступью..." и т. д.
К ноябрьским праздникам Нинку приняли в комсомол.
Уж тут она развернулась! Проводила политинформации, организовывала диспуты, ее посылали делиться опытом в другие школы, даже в 36-ю - мужскую! А наша скромная стенгазета благодаря Нинкиному руководству и отчасти моим разоблачительным фельетонам приобрела такую популярность, что ее теперь вывешивали на специальном стенде между третьим и четвертым этажами.
В общем, у Нинки были сплошные успехи.
А у Наташки Калашниковой - сплошные неприятности. У нее в парте кто-то нашел и пустил по классу книжку стихов Есенина. Книжку отобрала Марьяша и передала директору. Наташкиных родителей вызывали на педсовет и грозили исключить Наташку из школы за чтение запрещенных поэтов. Не исключили, но в комсомол не приняли."
"Она протянула мне свернутую в трубочку газету. Статья была обведена синим карандашом и называлась что-то вроде "Прибежище безродных космополитов". В статье часто упоминалась фамилия Наташкиного дедушки-академика. Так вот он кто, этот с виду такой симпатичный дедушка! И ведь сидел с нами за столом, угощал конфетами...
- Поняла? - спросила Рудковская. - Это все, между прочим, взаимосвязано. А ты заметила, как они нас всегда зазывают? И пирожные, и конфеты... Мне это всегда казалось подозрительным, но теперь, в свете этой статьи, я окончательно все поняла. Они нас вербуют!
Меня обожгло ужасом. Вербуют! Шпионы! Космополиты!
Я не очень-то представляла себе, что такое космополиты, но что-то очень гадкое, хотя и получше, чем враги народа. Так вот кто такая Калашникова в свете статьи!
...Но, честное слово, какой же она враг народа? Она вся как на ладони."
"Два дня я думала - как разоблачить Наташкину сущность? Никто же не видел, как она плакала одна в пустом классе, одна я видела. Не будет же она перед самой собой притворяться.
На третий день после уроков я протянула Рудковской то, что написала. Она тут же села на парту и стала читать. И вдруг у нее брови полезли на лоб.
- Я от тебя этого не ожидала! Тебе что поручили? Мало ли, что она плакала?
- Нет, не мало! - закричала я. - Что видела, то и написала. А вранье не буду писать! Откуда она знала, что Есенин запрещенный? В предисловии об этом не сказано! И потом, ну и что, что дедушка - скрытый враг? Она же сама не скрытый враг! Ты что, Калашникову не знаешь?
- Вообще-то знаю, - сказала Нинка. - Вообще-то ты в чем-то права. Нет, ты меня, правда, в чем-то убедила... Но мы уже все на бюро запланировали: сначала фельетон, потом Калашникову и еще троих из "Б" будут обсуждать на открытом комсомольском... И я прямо даже не знаю...
Нинка в задумчивости грызла конец косы.
Во вторник на сдвоенной литературе мы писали сочинение. Был образ Печорина. Как раз то, что я хотела. Я уже дописывала план, как вдруг дверь открылась, всунулась голова директорской секретарши:
- Львову к директору!
Меня?! У меня сразу душа ушла в пятки. Я встала и пошла к двери. Весь класс проводил меня сочувствующими взглядами."
"И вот я в третий раз стою перед директорским столом, а напротив, в кресле, сидит Любаша и что-то пишет, не поднимая головы. Я смотрю на ее серый платок, похожий на оперение хищной птицы.
Она отложила ручку, подняла голову и негромко приказала:
- Рассказывай.
- А что рассказывать? - спросила я с трусливой готовностью.
- Когда собирались последний раз у Калашниковой?
- На ноябрьские. Да, точно, восьмого!"
"- Ты, - прервала мой лепет директорша. - Лично ты. Вылетишь. Из школы. С волчьим билетом. Если не скажешь, кто у вас организатор. Скажешь - поставлю тройку по поведению, этим отделаешься. Ну?
В ошарашенной голове моей тупо заработала мысль: назвать - тройка по поведению, не назвать - волчий билет. Тройка лучше, чем волчий билет. Но кого назвать, если некого назвать?!
- Ну?!! - страшно крикнула Любаша.
...А девчонки там пишут сочинение. Образ Печорина. Счастливые...
- Вот он, приказ об исключении, - сказала Любаша. - Мне его только подписать...
И она обмакнула ручку в чернила.
- Любовь Ивановна, не надо! - завопила я дурным голосом. - Я же говорю! Я же не отказываюсь! Но я же не знаю, кого назвать!
- А ты вспомни, - сказала Любаша. - Какие песни пели, о чем говорили. Кто больше всех говорил. Подумай и вспомни. Вот тебе бумага, вот ручка. Не хочешь говорить - напиши. А я по делам схожу."
"Может, назвать? А кого? У Калашниковой многие были. Может, Калашникову одну назвать? Раз все равно уж на нее навалились. Ей семь бед - один ответ, а меня отпустят... Я уже просто не могу!
Вошла Любаша, вслед за ней Нинка Рудковская, Северина - все наши восемь комсомольцев. Значит, уроки кончились. Два часа я уже здесь."
"Любаша прошлась вдоль шеренги, звеня ключами.
- Так-то вы честь школы поддерживаете? Комсомольцы! За вашей спиной подпольная организация действует, антисоветские стихи распространяет, а вы?..
Нинка вышла вперед и одернула платье.
- Я даю вам честное комсомольское, что у нас нет никакой подпольной организации. У Калашниковой мы собирались всем классом. Антисоветских стихов не читали.
- Что? - сказала Любаша. Это прозвучало так: "Чта-а?" - высшая степень презрения. - Калашникову защищаешь? Ты?!
Нинка всегда бледнела, когда волновалась, а сейчас она была прямо белая. Голос у нее срывался, но не от страха. Она, когда чувствовала свою правоту, никого не боялась. Хотя Любашу и она боялась.
- Да, защищаю, - сказала Нинка. - Я с ней долго говорила. Да, у нее много личных недостатков, но ведь недостатки есть у каждого! Она не организовывала никакой подпольной группы. Я ей верю. Я за нее ручаюсь.
- А вот я и тебя выгоню вместе с ней, - сказала Любаша. - Чтобы не ручалась за кого не надо.
- Я думала, что вы справедливая, - сказала Нинка. - А вы несправедливая. Я вас не уважаю и не боюсь.
Это она - Любаше!!
Дзын! Ключи шмякнулись на стол.
- А ну, все убирайтесь отсюда! - приказала Любаша. - И, брезгливо взглянув на меня: - И ты пошла отсюда!
Я разжала стиснутые пальцы, бросила ручку на чистый листок бумаги и рванула к двери. Толкаясь, мы вывалились из кабинета, оделись и - на улицу. А там было солнце! Капель! И воздух такой весенний, что у меня голова закружилась.
С крыш сбрасывали снег. На тротуарах и мостовой - сверкающие россыпи разбитых в мелкие дребезги громадных сосулек. Дворники стояли, подняв головы, и следили, чтобы обледеневшая глыба не свалилась кому-нибудь на голову.
Был конец февраля пятьдесят третьего года." (с) "ПИОНЕР"